[AVA]https://pp.userapi.com/c855536/v855536047/209f4/KetuuVmOdE8.jpg[/AVA]
[STA]Yersinia Pestis.[/STA]

Yersinia pestis. Возбудитель бубонной чумы, что уничтожил треть Европы, не пощадив ни одну страну. Агонист боли, Черный Мор, что разорвал и заставил гнить миллионы трупов бездельно на улицах, валяясь в грязи. Не больше чем группа колоний грамнегативных бактерий, но принесшие полную разруху — принесшие смерть в ее идеальной форме.

Где же Голод и Война? Смерть их явно подгоняет.

Ги де Шолиак спасся от Черного Мора лишь благодаря тому, что был достаточно психованным, чтобы ножом вырезать гноящиеся лимфоузлы. Раз за разом. Снова и снова. Смердящий гной тек по его рукам, грязным от земли и крови, когда нож резал лимфоузлы в подмышках и шее. Насколько больно это? И насколько нужно желать жизни, чтобы вырезать самому себе лимфу?

Мера захлапывает ноутбук и трет глаза. Ей кажется, что она в прошлом — та самая бубонная чума, а ее жизнь — ловкий нож француза, который резал себя, лишь бы спастись.

Лицо ее кажется до омерзения покладистым, покорным и спокойным — все знают, что эта иллюзия по хлеще тех, что показывают профессиональные волшебники. Ее руки уперты в колени, ноги все такие же длинные, голени кажутся неестественно-белыми.

Она давно в образе девочки потерянной и крайне глупой, что за поступки никто не наказывал и она с трудом, возможно, вспомнит, все свои грехи.

Позор. Кривое зеркало своей семьи — лучше слов и не подберешь. Она может казаться вам человеком отзывчивым и крайне уступчивым, но на самом деле — пожалуйста, не подавитесь этой иллюзией насмерть.

Она устала себя привязывать к деревянному эшафоту. У нее уже давно на это дерьмо нет сил.

Мера не может вспомнить ни одной ночи, чтобы она не проснулась в мокром поту. С какого-то определенного момента это стало критичной точкой нормы — просыпаться в двенадцать часов ночи, надевать очки и пытаться сколупать лак с ногтей, пока кожа над кутикулами не покраснеет, а ее лицо не станет в ночи бело-синим, почти прозрачным.

Мера ненавидит громких людей. Она ненавидит людей в принципе, но язык ее острый, как лезвие охотничьего ножа; а глаза злые, злее, чем у взбешенного медведя. Она не любит людей, но отдает себя им — что это, если не парадокс ее желаний? Люди глупые и слабые, мелочные и порой жестокие, недалекие и поддающиеся лести. Она ненавидит людей так сильно, что это заставляет ее их спасать.

Больше людей она ненавидит лишь себе подобных. Просто в определенный момент ненависть стала чем-то, что от Меры никогда не отходит. Ненавидеть в принципе стало нормальным.

Она встает из-за стола, проходясь белой рукой по волосам — ей просто нужно выйти куда-нибудь. Просто уйти. Исчезнуть, испарится, лопнуть, как тысячи мыльных пузырей на детском празднике. Полнолуние ее изнутри разрывает, но Мера — не пятнадцати летняя дурочка и контролировать  себя уже научилась. Контроль — не больше, чем иллюзия, дающая надежду на то, что ты сойдешь с ума только тогда, когда позволишь себе сам.

Вздох. Щенок лежит на диване, свернувшись клубочком и следит за девушкой, блестя в темноте своими влажными глазами. Пеленка, постеленная на пол, почти чистая — она насчитывает лишь одно маленькие желтое пятно. Молча насыпает еды. На упаковке написано: «Для самых маленьких».

Хлопает дверью старого бабулиного дома, ремонт которого только в самом процессе. Крохотный садик с цветущими розовыми цветами молча пропускает девушку к выходу.

Скрип.

Она закрывает калитку.

На улице еще светло, но Мера уже недовольна — ремонт бабулиного дома нереально лупит по ее карману; щенок из приюта сгрыз ее документацию по регуляции доз, ориентируясь на анамнез пациентов; август далеко, а халат уже грязный; заведующий уже выебал ей все мозги, постоянно заставляя батрачить над документами; еды дома нет, сил нет, терпения нет.

Тепло. В платье, коротком на столько, насколько можно — можно, если ты молодая, но все таки уже ответственная за свое здоровье, — тепло, и Мера снимает бежевый плащ, перекидывая его через руку. Солнце почти ушло и небо лишь на два тона темнее того, что обычно окутывает город в дождливый полдень. Ветер почти не дует. Луна ехидно подглядывает за ней, своим огромным глазом лишь начиная освещать улицы. Освещать, до тех пор, пока все мрачные твари не начнут слышать ее зов.

Но Мера — бубонная чума и даже луне не спастись от ее презрительно взгляда.

Ей стоит лишь найти своего французского ученого — того, что безжалостно вырежет ее из себя; вырежет и уничтожит без жалости. Того, что с корнями извлечет ее и заставит биться в агонии.

Дверь бара бьет по колокольчику, оповещая всех о новой клиентке. В помещении еще теплее, чем на улице. Желтый мягкий свет опускается на деревянные столики и сидения, но Мере не привыкать — она проходит по вылизанному полу, звонко стуча высокими каблуками; и садится за барную стойку. Она ростом за сто восемьдесят, а на каблуках и того выше — бармен кажется пятиклассником, когда она становится рядом и просит стакан воды со льдом.

Она могла бы заказать виски. Или мартини. Или водку. Ее бабка особенно сильно любила водку и, возможно, Мере стоило бы почтить память безумной старушки, ведь алкоголь ее не возьмет. Но она слишком принципиальна, чтобы чтить бабку алкоголем. И слишком глупа.

Короткое черное платье и блондинистые, вьющиеся волосы — сегодня она будет такой, а завтра придет на работу с волосами ярко-розовыми, чтобы все начали нервно посмеиваться. Сегодня она будет ночью рыдать, потому что устала быть сукой; а завтра придет в ординаторскую подписывать документы о зачислении в штаб. И ни одна мышца ее лица не дрогнет.

Когда-то Мера была доброй девочкой, но времена эти оборвались. Оборвалась она сама, разбирая полки бабушки, когда социальные службы увезли ее сухое тело в похоронное бюро, где ей, Мере, нужно будет выбрать сраный дизайн гроба и оббивку. Интересно, какого это — быть гробовщиком? Наверное, так же, как быть коронером или патологоанатомом? Вторым ей приходилось быть — год назад на практике. Она ассистировала на паре, проводя по инструкции вскрытие и изъятие органов на токсикологический анализ, а потом занималась пакетированием органов. Деликатное это дело.

Бармен спрашивает, будет ли она что-то еще и Мера просит еще воды — такой холодной, чтобы зубы начало ломить и голова взорвалась.

Она вынимает из маленькой сумки шуршащую мятую бумажку. Старый конверт, измятый со всех сторон и уже потемневший, но не открытый. Дата отправки 2008 год. Мера проходится пальцами по тонкой и хрупкой бумаге, пытаясь разглядеть, откуда письмо было отправлено на адрес бабушки, но конверт поддался метаморфозам времени и она не видит ничего, кроме размазанных чернил. Осторожно короткими ногтями поддевает лацкан бумаги и отрывает его, высвобождая письмо.

Знаете, так бывает. Иногда тебя сбивает велосипедист, иногда в тебя стреляет птица, а порой тебя избивает прошлое — и Меру прошлое бьет с особой жестокостью.

Почему ты ни разу ко мне не пришла?

Поганый иврит.

Она руку резко сжимает в кулак, сминая бумагу в крошечный комок и пьет залпом воду, почти разгрызая зубами лед. Она нервно заталкивает письмо с конвертом в сумку и сердце ее почти не бьется. Мера делает все, что угодно, лишь бы не видеть это письмо. Она делает все, что угодно, лишь бы не видеть этот почерк и буквы, слишком кривые, чтобы быть почерком кого-то еще, кроме ее отца.

Господи, за что мне это? Тошнота подкатывает к горлу, когда она оплачивает воду. Тело бросает то в жар, то в холод; внутри все становится пустым, как дом ее семьи, когда она поставила его на продажу — стены да окна. И пустота. Оглушающая тишина, которая, стоит ей поверить — имеет свой неповторимый крик.

Мере кажется, что она сейчас разрыдается. Ее нос начинает чесаться, а глаза намокают. Слякоть мажет черные ресницы и она знает — стоит моргнуть и слезы потекут по ее щекам, кислотой сжигая кожу. В горле сухо и сглотнуть тяжело. Она заставляет себя сделать пару глубоких вдохов, но на последнем почти что всхлипывает и резко подлетает с высокого стула, оглядываясь.

Она не знает, зачем. Просто так. Просто потому что ее прошлое — эта ведьма, привязанная к деревянному столбу; а Мера — сраная инквизиторша и она без жалости бросит в стог сена зажигалку.

Бар наполняется и какой-то мужик становится рядом, мигая ей пьяными глазами. Кажется, его взгляд утонул в ее декольте и Меру это раздражает — полнолуние лижет ей шею, требуя крови; но она держит себя в руках. Накидывает плащ. Снова смотрит по сторонам. Так, словно она — не хищница, а жертва. И жертва слабая, как кролик с оторванными лапами.

Она чувствует запах сигарет, исходящий от бледных рук какого-то сопляка. Почти с нее ростом с аккуратно причесанными волосами, он проходит мимо и упирается локтями в барную стойку. У малолетних она не воровала — она в принципе ни у кого не воровала, но сейчас ощутила острую нужду в том, чтобы сжечь этот проклятый комок бумаги. Никто не должен это увидеть. От бармена сигаретами не пахло и она не чувствовала запах бензина от ногтей, если бы он пользовался зажигалками. Спичек не было, она уже осмотрела барную стойку. За столиком у входа сидела молодая девушка, покуривая в окно; но зажигалка лежала на столе прямо перед ней и если рука Меры пройдется по столу, она это заметит.

Внимательно смотрит на рослого школьника. Он ее даже не заметил, ей же лучше. Убрал зажигалку в карман — правый, вне сомнения, она ощущает запах. Там лежит что-то еще, но на остальное, даже на зеленые купюры, ей глубоко насрать. У него пальто до колен дорогое, мягкое, ей нравится такая ткань; он пьет что-то вонючее и она воротит нос.

Мера уже в том возрасте, когда партнеров выбирают не по мордашке, а по мозгам. И, кажется, в лицо она ему даже не смотрит. Не обращай внимания.

Она воровала пару раз, но во благо. И сейчас ворует — наверное, просто заимствует на время даже, а не ворует. Но это во благо. Во благо ей.

Она разворачивается и случайно в него врезается. Мягкая ткань пальто проходится по голой коже ее шеи и Мера смеется — как глупая идиотка, каких в городе пруд пруди. Она выделяться не собирается. Ей от него нужна только зажигалка. И просить она не будет.

— Ох, простите меня! Кажется, я перебрала. Прошу прощения!

Речь ее для перебравшей весьма четкая и ровная, но об этом она думает лишь тогда, когда разворачивается и цокает каблуками по направлению в уборную. Этот идиот даже не заметил, как ее тонкая рука скользнула в его карман и ловко вынула зажигалку. Наверное, если все пройдет гладко, она даже расскажет про этот случай кому-нибудь — истинный хирург тот, чьи руки легче крыльев бабочки.

Туалет тут раздельный, но Мера слишком занята тем, что вынимает из сумки сраное письмо, и путает уборные. Одни дебилы вокруг — там такие карикатуры, что не разберешь нихера, где мальчик, а где девочка. В любом случае ей плевать. Тут никого нет. Хорошо. Она проходит мимо чреды писсуаров и останавливается напротив шести раковин. Широкое зеркало идеально начищено и на нее смотрят злые, но жалкие глаза.

Ей нужно собраться.

Она проводит тонким пальцем по кольцу зажигания, но не получается. А потом еще и еще, пока кожа не покраснеет и с другой стороны прозрачной зажигалки не вспыхнет рыжий огонек. Забавно, что в туалетах нет пожарных индикаторов. Ей же лучше.

Старое письмо вспыхивает, словно новогодняя елка и крохотное пламя сжирает его, выпуская ленточку серого дыма, что уносит ветер из предусмотрительно открытого окна.  Сначала она видит всю фразу, но потом на жалком клочке бумаги остаются лишь две буквы. «По». Стоит ей зажечь крохотный кусок снова, как и он исчезает, оставляя на пальцах лишь ожог.

Кожа моментально меняет цвет с красного на молочно-белый.

Значит, ее бабка ни разу не навестила своего сына? Отца Меры. Выходит, совсем ни разу? Она, что так яро винила во всем ее, пяти летнюю дурочку и ее мать, что в истериках садилась за руль? Она, ее бабушка, что хлестала Меру по щекам без жалости, стоило ей начать оскорблять отца, что сидит за решеткой? Ни разу не пришла к нему?

Мера сжимает челюсти и прячет зажигалку в карман. Открывает кран и ледяной водой споласкивает ярко-красные щеки, стараясь не смазать макияж. Иуда! Проклятая старуха. Хорошо, что ты сдохла. Силы вытекают вместе с этой сраной водой, уходящей в канализацию.

Мера вытирает салфетками красное лицо и выглядит, честно сказать, как портовая шлюха.

Скрипит дверь.

Она ругается матом.

Отредактировано Mera Shpeetsa (14.04.2019 18:14:01)

Нетрудно было понять, о чём вопиют внутренности Сноудена. Человек есть вещь.

Вот в чём был секрет Сноудена.

Выбрось человека из окна, и он упадёт. Разведи под ним огонь, и он будет гореть. Закопай его, и он будет гнить.

Да, если душа покинула тело, то тело человеческое — не более чем вещь.

Вот в чём заключалась тайна Сноудена.

Вот и всё.

Мера поворачивает голову и смотрит в зеркало. Общественная гладь вся в разводах на уровне раковины, а чем выше — тем их меньше. Она чувствует, словно впервые себя видит. Словно впервые с отражения на нее смотрят зеленые глаза; уже не злые, как раньше. Будто бы впервые она видит этот рот, сжатый всегда; и губы обветренные впервые видит тоже. Она высокая и без каблуков, но именно сегодня их надела — ее фигура громоздкая и ладная; рядом с коротышками-школьницами она смотрится как создание другого вида.

Что ж, она другого вида. Это верно.

Она того вида, что жестокостью отличается осознанной; вида, что пользуется силой, что дана ему без прошения. Она — все-таки отчаянный гуманист, и в отражение бледного мужского лица смотрит равнодушно. Мера была жестоким подростком, но женщиной она стала умной и хитрой, как те лисы, что бегают по их лесопарку.

Мера поняла уже давно, что смерть жизни от своей руки несет последствия. Мера как никто другой может объяснить и доказать, что есть жизнь, но гедонист из нее плохой.

Жизненная сила и сам дух отчаянный улетучиваются с устранением ее нервной системы — философия чистого физакализма, отвергающего личность как что-то нематериальное. А Мера самый рьяный его приверженец. Человеческий дух — набор соматических процессов. Мало ли этого? Для нее это было более потрясающим, чем-то более величественным и хрупким, нежели философия эмерджентности, где целое всегда есть нечто большее, чем простая сумма его частей, где личность наша может существовать вне нашей материальности.

Как из ничего, из бессмысленной органики выросло что-то разумное, что-то, что может себя осознавать и подстраивать этот мир под себя как угодно. Как из недееспособного эмбриона вырастает кто-то, кто в состоянии подогреть чайник силой атомов?

Как из такого человека, как Мера, вырос кто-то, кто смог отличиться физикализмом крайне острым? Как из нее — из подростка с комплексами и проблемами, смог получиться кто-то, кто справедливость различает здраво и садизмом, увы, более не страдает?

Это более прекрасно, чем любая теистическая теория может нам предложить.

В детстве Мера была вшивой и злобной собакой, что по лужам валяла и своих, и чужих. В детстве Мера была страшной тварью и зубы были ее острые, как бритва; но детство минуло уже давно и та Мера, что усмехалась болезненно-злобно, испарилась, оставив кого-то другого. Другого, кто слушал тяжелый металл и смеялся, взмахивая полами белого халата, словно лебедь крыльями.

Со смыслом жизни она определилась в глубоком детстве, экзистенциальный кризис не застиг ее в подростковом возрасте, зато настиг теперь, как тот кирпич из игры "догони меня кирпич", в которую она часто играла подростком, вне зависимости от желания второй стороны.

Смысл своего существования она раньше видела физическим воплощением своей профессии, приправленной щепоткой гедонизма.

Люди — смертные боги. Но не человек как индивид. По одиночке мы лишь будущая вещь.

Наша личность, образ мышления, уникальные черты находятся внутри закрытой материальной системы. И когда эта система больше не может работать, человек перестает быть человеком и превращается в вещь. И если личность — это манифестация биологических сил, то человеческая субъективность и ее уникальность не имеют какой-либо фактической ценности.

Мы не набор определенных черт характера, мы — объект, что их демонстрирует, пока что-то не сломает механику этого объекта.

И этот парень, который возомнил себя кем-то выше, чем все смертные вокруг; он точно такой же, как и все те люди, что когда-то окружали Меру в школе.

Ностальгия и метаморфоз ее собственных желаний — вот, что делает ее более зрелой и сознательной, чем все подростки вокруг.

Мера смотрит ему в глаза. Через зеркало, потому что смотреть в живые глаза — это было бы выше ее сил на сегодня; это было бы выше ее способностей. Потому что Мера на глаза уже насмотрелась и она как никто другой может объяснить пустоту взгляда после смерти.

Она устала. Но не усталость диктует ей правила. Быть кем-то другим — это значит уставать духовно, а не физически. Быть тварью крайне темной — это значит не уставать никогда.

Мера не любит жестокость. Мера не любит смерть.

Но больше жестокости и смерти она не любит уважение к старшим. Так уж вышло — консервативная сварливая бабка, что всегда носила юбки в пол, страдала особенно любимым занятием — самоутверждением за счет молодежи. И Мера, обложена комплексами, как долгами по квартплате до продажи отцовского дома, знала как никто другой — что старших надо уважать, терпеть и ненавидеть.

Мера послушно опускается на колени. Что есть повеление? Что есть сила в ее руках, которую она не может использовать — не позволяет себе, ведь наличие силы не есть разрешение ее применить. Кажется, сегодня день для отмены таких правил.

Терпеть унижения — вот предел ее гуманизма. Страдать и слушаться — явно не ее кредо. Мера смотрит на мальчишку сквозь зеркало и руки ее опытные, не такие, как у глупых школьниц; Мера  почти взрослая и детское лицо ее много дерьма пережило. Для нее стоять на коленях не позор — не позор, если это консеквенциализм через призму физикализма: цель оправдывает средства.

— Конечно, пикколо дуче.

У Меры голос низкий, но ладный — она могла бы быть личным змеем искусителем, ведь шепот ее звучит как треск змеиного хвоста гримучки. Псевдопослушание. У нее коченеют колени от ледяного кафеля, а носками туфлей она упирается в пол. Чужая рука в волосах бесит ее больше всего на свете  — бедро, любовно отбитое об раковину, все еще ноет. Рука, плотно сжатая в тисках почти не беспокоит и Мера не сопротивляется, высказывая благоговейное послушание. Она хочет, чтобы он думал, что она слушается. Это ее желание, а не его.

Потому что он наступил на змею, что укусит больно и оставит после себя шрамы.

Мера, кажется, ни о чем не волнуется, кроме как о безопасности этого сопляка. Он высок, станен и выглядит слишком самоуверенным. Она сама была трудным подростком. Наверное, это единственное, что останавливает ее от того, чтобы сломать ему шею. Это единственное, чего хотела бы она на его месте — чтобы сегодня шею не сломали.

Она опускает руку на ремень джинс. Мере нужна всего одна секунда.

Одна секунда — этот школьник даже представить себе не может, что дает ей одна секунда.

Есть в Мере самолюбование и эгоизм; ровно такой же, какой есть в этом придурке. Разница лишь в том, что Мера — сучка опытная. За все приходится платить. Даже за то, что она стоит на коленях.

Даже если он — Джекилл и Хайд, это ее ни за что не остановит.

В школе Мера точила костяшки рук об лица тварей-одноклассников и с годами этот навык не растеряла. Она не растеряла способности бить коленом в пах или кулаком аккурат в ухо — она поняла это, когда бывший поднял на нее руку, а она ему эту руку сломала. Ведь за все приходится платить, и если вы не верите в Бога, она станет вашим Иудой — таким, чтобы вы боялись.

— Боюсь, я слишком дорогая шлюха. Тебе не по зубам.

Мере хватает секунды, чтобы повалить его тяжелое длинное тело на колени, касаясь ледяного кафельного пола туалета. Есть такой устав бойцовского куба — никому о нем не говорить.

Длинные руки по сути — все, что ей нужно, чтобы дотянуться до него. Она крепко хватает холодными пальцами его за ахиллесово сухожилие правой ноги и резко сгибает, сильно ударяя пяткой его же ботинка под колено левой ноги; валя его на колени перед собой, словно одну из башен-близнецов в две тысячи первом. Ей кажется. что его тяжелое тело падает в замедленной съемке, опускаясь на уровень ее лица.

Как иронично — Ахиллеса снова подвела его пята.

Все, что стоит знать — Мера далеко не убийца, но на опыте ее больше мордобоев, чем прожитых дней у этого зазнавшегося сопляка.

Вот что — полнолуние дает ей силу, которую она профессионально контролирует. Полнолуние подпитывает ее, словно мобильник на зарядке, но с ума не сводит, ведь ей давно не пятнадцать, чтобы вестись на зов круглоликой сучки.

Не то, чтобы Мера училась захватам и броскам на лопатки; просто школа научила драться. А потом, спустя года, она влюбилась в тупого сумоиста и, наверное, спать с ним стоило того, чтобы научиться качественным захватам.

Потому что просто поставить на колени — слишком мелко для нее.

Она почти натупает голым коленом на брошенный бычок от сигареты, во время останавливаясь — ощущает запах аконита и быстро отодвигает ногу в сторону. Ее рука дергает его за плечо, с такой силой, с которой обычные девушки себе позволить не могут; а другая рука хватает его за ладонь, заводя кисть полностью за спину и вытягивая словно под линейку.
Наверное, она нарвалась. Возможно, сейчас будет настоящая драка с ее разбитым лицом, прям как в школьные времена — ведь Мера недооценивает противника, опуская его лишь за счет скорости своего тела — на то, чтобы взять его с захват с вытянутой рукой на коленях и наклонить его корпус требуется всего лишь две с половиной секунды.

— Выбери, что я сломаю тебе: пястно-фаланговые суставы или проксимальные межфаланговые?

Мера сжимает его запястье, грубо давя на трехгранную кость и трапецию. Если ему больно, то он не сможет вырвать руку и будет просить отпустить; а если он психанутый оборотень, которыми кишел Бейкон Хиллс — хотя она не была в этом уверена, иначе бы он вонял мокрой собакой, — то он явно дернет ладонь с треском костей и тогда она сразу поймет, с кем связалась. Кости срастутся, а боль пройдет и тогда ей придется драться так, как никогда раньше.

Мера не только злая, но и хитрая, как свора лис.

Ведь это секрет Сноудена — сломай человека и ему будет больно. И только не человек может уйти от великих глаз Сноудена.

[AVA]https://pp.userapi.com/c855536/v855536047/209f4/KetuuVmOdE8.jpg[/AVA]

Мера пытается вспомнить, сколько раз она теряла над собой контроль и приходила в себя с разбитыми руками и лицом. Она пытается найти себя в тех воспоминаниях, когда ее оскал был злым, а взгляд разбитым, словно все глаза брошенных собак, — и не может. Что есть человек без своей памяти?

Ничто, как сосуд, полный крови и костей.

Но не Мера. Мера — есть определение позиции, которое ты никогда не найдешь в словаре. Смертный бог на разбитом Олимпе, хитрая лиса из всех сказок славян. Ей не стоит ничего съесть глупого колобка или украсть чей-то обед; совесть ее не замучает, об этом можно не волноваться.

Что это такое — быть тигром?

Это значит иметь силу, которую стоит подчинять каждый день. Это значит быть волком в овечьей шкуре и не страдать от этого.

Тяжко вздыхает. Дайте мне умереть, ощущая собственное превосходство.

В том, что это нагваль она перестает сомневаться в ту секунду, когда он вырывает руку из ее захвата. В прочем-то она и сомневалась не долго — аконит в сигарете, злобная клыкастая усмешка, под конец уже зелена глаз. Наверное, она просто мало встречалась с себе подобными: баба, бывший и обчелся. Нагвали по природе своей своевольные кошки, думать о последствиях не способные. Это тупые, привязанные к инстинктам млекопитающие, обладающие гигантской силой; это двух ста килограммовые идеальные машины для охоты, сходящие с ума.

Все, что отличает человека от подобного создания преисподней — гибкий ум, стратегия и импровизация. И Мера себя к нагвалям не относит уже давно.

Ей не пятнадцать, чтобы в полнолуние сходить с ума от зова. Она прекрасно держит себя в руках, и не видит причин обращаться — ее узкое черное платье стоило почти сто баксов и порвать его чисто по приколу на эмоциях не очень-то и хотелось. К платью добавлялась серебряная подвеска с блестящими циркониевыми камнями в ряд, почти шесть сантиметров длинной и стоило это безобразие ее бывшему наверняка больше, чем две сотки. Потерять хорошую ювелирную работу для нее было бы кощунством. В конце концов кошки любят блестяшки.

Ей бы хотелось думать, что выпендрежницей она перестала быть на первом курсе, а с нехваткой внимания научилась жить и не страдать.

Мера внимательна. Она замечает такие ненужные детали: родинки, веснушки, царапины или шрамы, но не видит полную картину. Ей безразличен цвет волос или цвет глаз, форма лица — она различает людей по маленьким особенностям и, если бы ее попросили описать соседку напротив, Мера определенно бы рассказала, что у нее на нижнем левом веке сбоку нету ресниц, и там едва ли заметный белый шрам от царапины, оставленной котом, однако Мера бы ни за что не смогла вспомнить телосложение или цвет волос. А разве это важно?

Да и сейчас мало что меняется — она смотрит на парня, замечая только то, что может ее заинтересовать. Она рассматривает детали его глаз: ровные длинные ресницы, спутанные у левого угла; вкрапления болотного цвета у радужки голубизны; небольшой шрам у скулы, почти незаметный; трещины на губах.

Сейчас она может его рассмотреть внимательно. Нагваль молод — дай ему любую цифру от шестнадцати до двадцати пяти, вряд ли ошибешься. И только это ее удерживает от опрометчивых поступков — возраст равнялся опыту и силе. И меньше всего ей хотелось получить по шее.

Она рассматривает лоснящуюся пятнистую шкуру, когти, зубы, длину вибрисов. Они белые и твердые, но визуально короче, чем те, что у обычных леопардов. Это наталкивает ее на мысль, что нагваль моложе нее минимум на пять лет, но быстро хвататься за идеи она не спешит.

Луна дарит ему силу и парень пользуется ей. Он безжалостно рвет одежду, щерится и она с него  взгляда не сводит — она крупнее и на блох много энергии не тратит. Он развязен и невнимателен. Наверняка думает, что при луне неуязвим? Какая глупость.

Сопляк, — а он определенно был сопляк, она поняла это по его весу и длине тела. Внимательность в экстремальных ситуациях — ее кредо. Хочешь оставить своего противника без информации — избегай его. Поэтому Мера не следует примеру юноши, готовая справиться в этом теле и не черпать силу из ленивого тигра внутри себя.

Он пролетает мимо нее совсем близко и она дергается слишком неуклюже для грациозной кошки в сторону— всратые шпильки делают ее прыжок несуразным и пьяным. Мера чувствует, как кислота от ужаса и гнева льется на язык — острые клыки мальчишки прошли в сантиметре от ее бока и, честно сказать, почему-то больше она волновалась за платье, а не за собственную сохранность. Девушка рукой прикрывает ребра и только спустя секунду понимает, что этот сопляк ее задел — кровь брызгает чуть ниже плеча, стекая к локтю, но рана умеренно-быстро затягивается, коагуляция моментальная.

Мера пытается подобрать слова, в которых бы не было: «пиздец», «блять», «ебанутый», «шлюхоеб», но не может и только делает глубокий вдох, сжимая до скрипа зубы. Челюсть ноет. Бедро тоже.

Взгляд бросает по помещению.

Мы сидим впятером, мы сидим — я и стены.

Она быстро осматривается, словно мышка в поисках норки, однако безрезультатно. Крутит головой из стороны в сторону, обыскивает каждый пустой ящик пытливым взором. Сует нос во все углы и даже снова смотрит на дверь — чтобы добраться до ручки, надо как минимум сделать восемь шагов.

Она впервые в жизни не хочет драться, а ее вынуждают. Приехали.

У Мирославы не было желания делать мальчишке больно. Ядовитый плющ с этой непонятной копной волос, изумрудами глаз и с дерзкой, почти больной улыбкой на пол-лица. Ей хочется ему помочь.

Ей хочется научить его спокойно спать в полнолуние и не рычать на каждого встречного. Ей хочется сделать хоть что-то, а она просто стоит, вытирая ладонью кровь с предплечья. Из Меры ужасный человек выходит.

Она равнодушно обмазывает его взглядом и открывает кран с холодной водой. Быстро смывает кровь с зажившей раны, дергает салфетки из сушилки, вытирает розовые разводы и бросает их в мусорку.

Глубокий вдох. Терпение, верно? Терпение — ее добродетель.

— Цыпа? — Мера улыбается, облокачиваясь поясницей о раковину, — Ну цыпа, так цыпа.

Меньше телодвижений — меньше пищи для атаки.

Наверняка, будь ей семнадцать, она бы обсыпала его фразочками, характерными для видавшего жизнь солдафона, и плюнула под ноги. Смачно харкнула с этим лицом, как будто бы ей все должны, и наверняка выпрямила спину до хруста в шее.

Она была такой глупой, а умнее не стала. Она была трудным подростком.

Она вдруг действительно чувствует себя полнейшей дурой — глупая, боже, ну какая же глупая — у нее такое растерянное лицо, что ее даже на мгновение жалко, словно и не она та самая хамка, которая качает права и закидывает ноги на стол. Словно не с ее языка капает яд и не она визгливо смеется над глупой шуткой — пялится затравленно и стучит пальцами. Не ее среда обитания. Она обычно была той самой патлатой девицей во дворе со сбитыми кулаками, которой только палец в рот сунь, по локоть сожрет все; а со временем стала соплячкой, испытывающей что?

Жалость? К мальчишке, которому не может надрать задницу? Мера хмурится.

— Наверняка, тебе приятно, верно?

Мера — змей-искуситель и на этот раз она соблазнит Адама.

— Приятно чувствовать силу, что дарует тебе луна. Она ведь дает безвозмездно?

Мера — далеко не психолог.

— Дает мощь и умение обладать всем, чем ты захочешь. Она рождает в тебе гнев, который ты выплескиваешь снова и снова? Раз за разом. А лучше не становится. Ты в ярости на все, что не слушается твоих рук, а она дает тебе возможность рвать и преобладать.

А этот мальчишка — не ее пациент.

— Ты выплескиваешь ярость, а она возвращается трехкратно. И что бы ты не сделал — терпи, иначе станет только хуже.

Мера снимает каблуки, горячими ногами становясь на ледяной кафель уборной. Она расстегивает замок колье, опуская его в одну из туфлей, не желая потерять, но платье не снимает — раздеваться на людях явно не ее кредо, да и обращаться как минимум полностью она не собирается. Ей не хотелось бы угробить дорогую ткань, поэтому она надеется, что мальчишка не нападет снова.

Девчонкой она ничего так не любила, как хорошую драку — показать, кто тут главный и свесить ноги с пристани, пытаясь не плакать из-за ран на коленках.

Первый случай случился у нее в десять лет — она тогда была тощая и колючая, словно занозистая швабра.

Джером Лавеллан. Вот с кем она подралась. Языкастый он был, этот Джер, с густыми черными волосами и синяком на локте. Двор захотел, чтобы они подрались, и никто из двоих не решился отказать — особенно Мера, которая авторитет терять не собиралась, а крики толпы покажи ему, где раки зимуют только заводили.

Они дрались как чемпионы. С, может быть, минуту, — но едва началось интересное, как их растащили за воротники бдительные родители. Мера верещала и болтала ногами, пытаясь вдарить противному Джеру за то, что смеет оскорблять — не дотянулась, бабушка оттащила за шкирку.

С того все и началось.

Ты же девочка — пыталась объяснить ей бабуля, когда уже подросшая Мера сидела в ванной, а вода принимала привычный розовый оттенок — болели коленки, ладони и опухший нос.

Мера делает глубокий вдох. Сумка у раковины стоит за ее спиной и она замечает, как там мигает телефон — наверняка опять прислали условия контракта на подпись о прививках. Опять работа.

Она не сводит взгляда с парня. Прошло, может быть, всего секунд пятнадцать, и она все так же пытается держать его на дистанции как минимум с вытянутую руку.

Она самый обычный тигр. Держит расстояние и защищает свою территорию. У нее совершенно нет желания потом выяснять, откуда у нее столько проблем. Наверное, она бы могла за доминировать этого мальчишку просто своими габаритами. Она страдает моральной дилеммой и совершенно не знает, как поступить.

Она могла бы научить.

— Если ты хочешь, чтобы я надрала тебе задницу, это придется заслужить, киса.

Возможно, ей стоило снять платье. Остаться в стрингах и важно щеголять по туалету, в который, удивительно, никто еще не зашел; потому что если она его снимет, что ни лифчика, ни майки на ней не обнаружится. Такие они, эти кошки — Мера не в восторге от лифчиков.

Она готова драться, но пока что только в пользу защиты. Она рассчитывает все варианты и шансы увернуться от удара с любого угла и руками немного поднимает узкую юбку, чтобы можно было сделать широкий шаг. Задранная ткань закрывает только бедра в полторы ладони.

— Кис-кис-кис, придурок.

Посмотрим, на что способен этот сопляк. Если он нападет, она будет уворачиваться до посинения.

[AVA]https://pp.userapi.com/c855536/v855536047/209f4/KetuuVmOdE8.jpg[/AVA]

Отредактировано Mera Shpeetsa (10.05.2019 17:26:47)

Благослови, отец, на все грехи мои, на все нижайшие поступки и грязь, льющуюся из моего рта.

Босые ноги в луже крови и сколотый лак на мизинцах — она так заебалась от узких носков шпилек! Сжатая  тугой тканью талия, отрый подбородок в слабом свету — не трогай змею, не жми ее хвост с садистким удовольствием. Ведь зверям тоже присуще насилие, верно? Тигры защищают свою территорию до посинения — пока их губы не остынут и не потеряют мягкий розвый цвет; пока вся кровь не вытечет из тела, оставив хладный труп мертых тканей. Тигры редко нападают первыми, если не голодны; тигры редко общаются с сородичами — они держат мысли при себе и оскал у них тяжелый; тигры крайне избирательны в своем питании и ночлеге — подавай им лобстеров и пятизвездочные отели; тигры крайне мнительны и осторожны — будут до усрачки уходить от конфликта, уходить от ссоры, уходить от конфликта, пока...

— Девочка с улиц?

...пока ты не наступишь на рыжий полостый хвост и пасть тигра не исказится в оскале, таком же мерзком и злобном, как оскалы диснеевских злодеев. Но все злодеи — такие мерзкие, верно? Не все, правда? Она так хочет в это верить — верить до слез на глазах, что она — не одна из них, из этих придурков с изрезанными лицами. Она так хочет...

Солнце садится и в крохотном окне холодного туалета кончаются последние лучи закатного солнца — все выглядит лучше с темнотой, верно?

Мера высоко поднимает темные брови с присущим рыжим презрением — кто и был с улиц, так это не она. Мера была вшивой сукой и мразью, о которых пальцы марать боялись даже самые отбитые, однако девочкой с улицы она отнюдь не была — сукой, тварью, расчетливой мразью — да. Но только не уличной девицей.

У Меры есть пара секунд — мальчишка бросается, разрывая платье у талии. Шаг в сторону слишком инстинктивный — с каждым его движением и вдохом она теряет все больше частицу человеческого себя, полагаясь на мизэнцефалон. Все большая часть ее мыслей — лишь инстинкты длинного тела и она передвигается, особо не вдумываясь в движения. Она пытается сбежать из устроенной молодым (и тупым) леопардом потасовки, но каждый ее шаг в сторону или попытка увернуться проваливаются — Мера подскальзывается на каплях собственной крови и подставляет задницу, науклюже — какая, мать ее, грация! Она надеется на то, что больной рукой парень ее не заденет, но ее теория с крахом валится — она ощущает острые когти, разрезающие бедро, словно наточенные ножи шеф-повара со звездой Мешлен. Она кусает губы.

Мере больно.

Она уверена в том, что физическая боль — шутка, по сравнению с болью душевной. С той болью, что душит ее ночами в холодной кровати и болью, от которой слезы горячие и прожигают кожу лица. Болью, что сводит ее с ума и просит пустить себе пулю в лоб — и сейчас это ощущение лезвий на теле приносит почти что больное удовольствие. Ей почти не больно — кровь льется черной волной по ноге, заливая пол, шаг сделать тяжело — в глазах темнеет.

Ей бы хотелось умереть.

Ничто бы не принесло ей большего чувства освобождения, чем собственное мокрое тело в кровавом соку — ничто бы не сделало ей так приятно, как куски мяса, отодящие в пасть голодному хищнику. Но Мера не больная — нет-нет. Она упорно верит в благословение Иуды, отрекаясь от христианской Библии матери; она упорно хочет жизни с пустой головой и отсутствием колючих, словно терновый венок Иисуса, воспоминаниями. И ей почти не больно, когда она поворачивается и кровавые волосы бьют ее по лицу — когти разрезают грудь над соском и все, о чем она думает, это о цене платья.

— Иуда! — она кричит, отталкивая его со всей силы своего слабого человеческого тела.

Она кричит отчаянно и гневно, она кричит про Иуду, а не деле про себя. И крик ее — не библейское отречение, а горькое признание иудаизма. Мера кричит и лицо ее бледнеет от ярости — она кричит, потому что этот мальчишка все таки выпускает ее внутреннего зверя.

А она, идиотка, даже остановить это не может. Она отталкивает мальчишку в сторону раковин и у нее есть фора — бежать или нападать.

Минут пять назад она бы, наприменно, ушла. Она бы ушла, оставив его одного со своим гневом, чтобы он даже не трогал ее. Но платье разорвано, ноги в крови, волосы слиплись от черной краски ее плоти; лицо искажено гневом и ей требуется время, чтобы не дышать так разъяренно — она сглатывает, делая шаг в сторону и нога ее босая не скользит по мокрому кафелю.

Он не добьется от нее даже цветных глаз. Он не добьется от нее даже рыка — она будет держать себя в ошейнике, как послушная кошечка, а потом откусит ему голову.

Долго ждать не приходится. Вряд ли он понимает, что делает — он быстро и резко бросается, соблюдая всю физику своего тугого тела и Мера знает, что он хочет ее бьющееся и качаюющее кровь сердце. Она знает это прекрасно. Но вот что — ее сердце ему не достанется.

Какая тупая ирония.

Меньше секунды — она бросается в сторону, почти не поворачивая свое тело и рукой, холодной и жесткой, зарывается в его мокрые от крови волосы. Мера тяжелая и сильная, но не не обязательно делать много телодвижений, чтобы показать свою мощь. Ей не обязательно и бить его. Но она это делает.

Со всей силы. Со всей силы, что имеет ее слабое человеческое тело — лишь на мгновение, чтобы ее ногтевые пластины треснули, выпуская черные мокрые когти — ударить его лбом о чугун раковины. Мера бьет жестоко. Он сам ее вынудил. Удар быстрый и четкий — без шанса на сопротивление. Так бьет в сердце маленький пузатный Купидон и она — хренова ординаторша, на практике в больнице таскающая с десятого этажа мужика со слоновьим телосложением и сердечным приступом. Кусок раковины с кровью мальчишки отвалится, стуча по кафелю.

Мера разжимает кулак и тело напавшего на нее подростка падает лицом вниз.

Тишина.

Она слышит стук ее сердца и облегченно выдыхает — не хватало, чтобы ее посадили за плохое обращение с потенциальными пациентами городской больницы номер пять. Она кусает губы — в зеркале на нее смотрит скорее проститутка, упавшая с самосвала, чем ординатор — платье оголило правую грудь, волосы мокрые и липкие, кровь по всему телу и вообще, конечно, здорово. В темноте, может, этого будет и не заметно, но еще не настолько стемнело, чтобы ее измазанное в кровище лицо игнорировали все, кого она встретит.

Умывается, убирая с кровью и макияж. Дергает пачку салфекток, вытирая все доступные места — руки, ноги, лицо, шею, пока из корзины использованные бумажные полотенца не образуют горку, грозя начать выпадать на пол. Мальчишка так и лежит на холодном мокром полу и ей даже жалко его — пора бы засунуть свой материнский инстинкт в жопу, Мера.

Она надевает свой плащ чуть выше колена, но понимает, что побитые и порезанные ноги он не скроет.  На рукавах бежевой ткани следы брызнувшей крови. Шоколадно, просто! Она хмурится и осматривает пол. Куски одежды, ее туфли (она с достоинством в них влезает — какая шлюха и без шпилек), колье, которое возращает на шею и...

Бинго! Пальто этого придурка.

Мера, почти пританцовывая и надеясь на то, что оно не драное, раскрывает его и радостно вздыхает — отлично. Здорово, что он бросил его в сторону и оно сохранилось — самое то, чтобы ей дойти до дому. Мера с чувством выполненного долго надевает плотное шерстяное пальто на плечи, запахивает его и затягивает ремнем узкую талию. Самое то. Ее тело скрыто от шеи до самых лодыжек, даже концы волосы она прячет внутрь, не выпуская их. Что же, осталось за малым: вынести этого гения еперного театра наружу и сделать вид, что кровь и разбитая раковина сами по себе, а они с ним тоже само по себе и вообще она его не знает.

Сумочка возаращается на плечо своей хозяйки. Выйдя осторожно из туалета, она проверяет наличие черного хода и, удостоверившись, что ее никто не запалит, на второе плечо, аки Атлант, закидывает этого длинного пацана. На все манипуляции с момента его отключения и его выноса из помещения проходит около двух минут. Она бросает тело на холодный асфальт рядом с мусорками выхода для персонала и оборачивается, словно шпион из американских фильмов.

Что же. Она могла бы распихать его пожитки по карманам джинс — могла бы, но не сделает этого. Она думает о том, что не знает, как долго он проваляется в этим кровавым пятном на лбу и с закатанными глазами, поэтому решает его вещи оставить при себе — если его в таком состоянии обчистит местная шпана и потом он предьявит ей за воровство, будет выкрутиться сложно. Так она ему даст, но позже. А потом еще даст. И еще, пару раз, по башке, чтобы больше не лез на ее территорию.

Она хлопает по карманам, нащупывая ключи, деньги, сигареты, еще что-то там: ей не интересно даже, отдаст потом все. И зажигалку тоже. Мера больше ни одно письмо не сожжет. Она уже все решила. Перекладывает ее из сумочки в карман.

Так будет лучше для всех.

Вдох-выдох. Она уходит, высокомерно цокая шпильцами своих туфлей, шуршит сумочкой, вынимая из нее телефон и листает почту: спам, спам, работа, спам. Ни письмом ближе. Она слишком сука, чтобы иметь друзей.

Мера прячет руки в карманы прокуренного пальто и уходит, заметая следы.

[AVA]https://pp.userapi.com/c855536/v855536047/209f4/KetuuVmOdE8.jpg[/AVA]

Отредактировано Mera Shpeetsa (10.06.2019 20:15:53)