Сегодня было жарко.
Не на улице, а в отделении — и не в температуре дело. Мера даже не взмокла, и капли пота не бежали по ее, стянутому спазмами от напряжения, лицу. Просто все пошло не по плану: сначала в скорую привезли домашнее насилие с ножом в подвздошной области; потом через пол часа скончался пожилой пациент с инфактом; немного позже почему-то именно Меру заставили отдуваться в документацией за этот случай и почти три часа она просидела сидя за столом.
Она действительно рисковала получить жопокаменную болезнь. От того и ходила как цапля по ординаторской, выбрасывая ноги и поджимая их под себя. Приседала по углам, прогибала до хруста спину, поднимала над головой руки и тянулась вверх к солнцу — ординаторской лампе с плафоном, — пока не хрустели позвонки.
Хлопает дверь.
— Ты знаешь, какой сегодня день?
Девушка лениво оборачивается, успевая расчесывать рыже-желтые волосы перед маленьким зеркалом над раковиной. Идеально выглаженный халат чуть выше колена с выточками для груди и стянутым фасоном талии — бейджик блестит в зеркале. Медсестра Сильвия плавно пересекает помещение и плюхается на кожаный диван цвета лаванды.
— Двадцать пятое апреля? — Мера открывает свой ящик, изымает сумочку и с важным видом возвращается к зеркалу чтобы нанести ярко-красную помаду и стереть следы от туши на нижнем веке. Она подносит флакончик с помадой ближе ко рту и быстро наносит макияж, промахиваясь.
— Сейчас CWC приедут, — Сильвия непринужденно читает журнал про худые ноги, оставленный кем-то из персонала на журнальном столике.
Мера стирает уголок помады и красит снова, ровно.
— А это значит что выношу мусор я?
— Десятка за смекалку.
Мера громко вздыхает и хлопает дверью шкафчика. Что же, все прекрасно — через пол часа она отнесет мусор в нужные руки, схватит сумку с вещами и воробьем вылетит из гнезда старого госпиталя. Ее смена была короткой, всего десять часов и было просто кощунством оставаться в больнице дольше положенного.
Особенно, когда дни до этого ты пахал без передыху. Не то, чтобы у Меры не было денег. Были, конечно. Она продала отцовский дом за дикие деньги. И, как бы не было грустно расставаться с семейным гнездом, радость от суммы задавила тоску. Что-то из этой суммы пошло на ординатуру, что-то на ремонт дома, что-то на билеты туда-сюда из столицы в провинциальный городок. Однако большая часть ушла на покупку квартиры рядом с Университетом Вашингтона, прямо на той улице, где Мера всегда расставалась с однокурсниками по пути домой — и сейчас купленную квартиру она должна была сдать паре студентов за почти штуку баксов в месяц. В любом случае доход у нее был, осталось почти семьдесят тысяч с дома, однако сидеть и тратить деньги было не в ее стиле.
Девушка переодевается, возвращая под халат светлое платье с каблуками, застегивает его на замок, хватает сумочку с вещами и радостная отправляется в сторону черного выхода госпиталя, где ее и должен был встретить под белы рученьки биомедицинский менеджер отходов. Так всегда бывает — погода гавно, день гавно, люди гавно, а настроение чертовски хорошее. Просто сегодня у нее целый вечер впереди и она может делать что угодно.
Давненько такого не было. Она может посмотреть гангстерский сериал, позвонить кузине, прочитать книгу на родном языке или почистить бабулину скрипку под Вивальди. Планов так много, что можно разорваться! Однако Мера знает — стоит ей зайти домой, она плюхнется на диван, возьмет на руки собаку и будет обжираться, пока не приобретет форму идеального шара. По телевизору будет идти что-то типа "Давай Поженимся", а она будет махать руками и возмущаться, что опять не того жениха выбрала героиня.
Шум слабого дождя создает особую атмосферу — кажется, она надеется, что перед горячими лучами летнего солнца этот дождь будет завершением сезона. И его открытием тоже. Тяжелая железная дверь не поддается с первого раза: по крайней мере потому что в госпитале она девушка, а не нагваль. Санитары проходят мимо покурить за угол, намокая под дождем, кто-то из них толкает плечом дверь — та скрипит мерзко, открываясь, шкрябает бетонное крыльцо с навесом. За забором нет нужной желтой фуры. Мера не успевает похвалить, давясь дымом чужой сигареты.
Запах мокрого асфальта и свежесть пьянящей сырости вводят ее в гипноз — Мера стоит, сиротливо привалившись к косяку запасной двери. Белая краска у суставов замка совсем почернела от ржавчины, в туфлях с открытыми ногами чертовски холодно и губы синеют. Она обнимает себя руками, смотря на аспидно-серое небо над опушками леса вдали от города. Черные облака садятся на острые пики елей и, наверное, будь там Бог, они бы здорово кололи его прямо в задницу.
Мера выносит большие контейнеры желтого цвета с красной наклейкой "биоматериалы" и "остро" рядом. Внутри что-то грохочет и шуршит — звякают лезвия, шприцы и иголки. Обнимая ящик, словно родную мать, девушка спускается с крыльца и выходит из под навеса. Легкий дождь моросит щеки и нос. Когда она с грохотом ставит ящики в место приема фуры, те обливают ее ноги с грязной лужи.
— Сука, — рычит она на русском. Что же, теперь у нее еще и грязные ноги — просто так, в комплект к мокрым волосам. Хорошо, что макияж водостойкий — ни кровавая помада, ни черная тушь не начинают течь реками, превращая ее в мало приятного Джокера.
Основная причина, почему Мера ругалась матом на менее родном языке — на русском, была просто: на иврите не было матов. От слова совсем. Этот язык был слишком красив и интеллигентен — как и славянский; просто исторически сложилось, что матов просто в нем не существовало априори. Мера обычно представлялась американкой: это не было ни правдой ни капли. Куда правдивее было бы сказать "русская еврейка".
Она выносит еще пару ящиков за забор, чтобы фура из забрала и остается ждать, чтобы подписать документы о отправке уполномоченному лицу. Но этого лица все нет и нет — и Мера начинает ходить из стороны в сторону по крыльцу в ожидании, манерно цокая высокими каблуками. Пальцы ног от холода почти посинели. Она не имела права уйти, пока CWC не заберет контейнеры. В них были острые материалы, которые могли попасть в чужие руки. А раз у госпиталя не было системы самозабора, то приходилось выносить их за территорию и ждать.
Хотелось стать врачом, в стала мусорщиком. Тоже неплохо. Вообще она могла бы прожить и без этой работы, просто...
Она слышит шаги.
Сначала ей кажется, что это идут обратно санитары. Но их шаги тяжелые и сопровождаются смехом продутых глоток; их шаги пропитаны тяжким опытом суровой жизни. Мера снова хочет заворчать, чтобы они не кидали бычки на территории госпиталя — своя же зона, что вы как свиньи, — но выглядывает за угол и приподнимает брови.
Мокрая как курица, но от того не менее злая — она резко меняет лицо на максимально недовольное. Да, ее халат промок, ноги синие от холода и вены почти черные; да, ее волосы липнут к лицу и шее; и скорее она выглядит жалко, чем серьезно — она уже успела забыть, что бросила эту срань умирать (громко сказано) на затворках бара и почти свыклась с мыслью, что он точно сдох и ее посадят. Мера ни за что в жизни не признает, что испытала облегчение, что этот придурок жив — лишь от того, что ей не придется сидеть за убийство.
Вообще-то она мирная пацифистка. Стала. Несколько лет назад. Но именно сейчас и в эту минуту она чувствует, что ее внутренние инстинкты напрягаются, тигр внутри помнит мерзкую и подлую атаку почти на безоружную — тигр внутри готов напасть первым, чтобы указать свою территорию.
Но Мера не животное. Она уже давно это решила. Напряжение ее лица сглаживается, уступая равнодушию. Опыт — это терпение, да?
Ей хочется верить. Она смотрит глаза в глаза — смотрит неотрывно на малолетнего ублюдка и стоит учесть: она будет бить наверняка. Она старается замечать все: даже крохотные капли крови на его запястье, спрятанном в плаще. Мокро, скользко, асфальт кривой и старый — она бы разбила его лицо об него, но держится, сжимая руки в кулаки. Что же, это точно тот отморозок — невероятное совпадение.
Хотя вряд ли. Она должна отдать ему пальто.
— Все пациенты обязаны заходить в госпиталь с главного входа, чтобы пройти регистрацию и предоставить документы. — Она говори громко и четко, легкий шум дождя ее не перебивает. Губы красные в помаде, рот кривой и злой.
Она смотрит внимательно. Он больше похож на побитую собаку, чем на нагваля в туалете. Кажется, от дождя его кожа такая же белая, как у нее собой — глаза не менее безумные. Волосы назад мокрые, почти черные, ворот рубашки промок тоже. Она смотрит и смотрит, словно желая сжечь его на месте.
— Эта зона исключительно для медицинского персонала.
У него амблиопия. Не сильно выраженная, но при опытном глазе видная. Вряд ли она влияет на способности и зрение, да и внешне выражается лишь слегка — ей кажется это маленькой победой. Она ведь всегда замечает глупые мелочи. Она замечает даже царапину на мочке уха — та почти затягивается и, кажется, к концу этого разговора ее уже не будет. Мера внимательная и пытливая — из нее вышла бы ужасно заносчивая мать.
Да, и, кажется, на щеке у него лежит тонкая ресница.
— Пожалуйста, пройдите к главному входу для записи или оказания медицинской помощи.
Голос поставлен идеально — ей бы воспитателем работать. Но Мера ждет. Она ждет его реакции, ждет его слов. Она натягивается гитарной струной, грозя лопнуть от напряжения. Если он сделает хоть одно резкое движение, она может не сдержаться. А ей этого ни капли не нужно.
Или нужно?
[AVA]https://pp.userapi.com/c849020/v849020022/1c82fc/DYKN62JknnI.jpg[/AVA]
[SGN]Внешний вид: халат, каблуки, платье.
Вещи: сумка с документами, деньгами, ключами, сменной одежкой и таблетками.[/SGN]
$2")
}}
